Министр любви [cборник рассказов] - Александр и Лев Шаргородские

Рафи не хотел.

— Тогда приступаем к антологии, и вы входите в историю не каким‑то там богатеем, сидящем на своем золоте и бросившим какие‑то копейки на несчастный пансионат для клизматиков, а блестящим остроумцем, беспечным весельчаком, бадхеном, веселящим сердца своего народа, этаким Шолом — Алейхемом, но… Шолом — Алейхемом с деньгами!

Рафи напряженно думал. Идея «Шолом — Алейхема с деньгами» пришлась ему по сердцу.

«— Вот так и надо войти в историю, — думал он, — озорно, с блеском».

Оставалось выяснить только один вопрос.

— Шолом — Алейхемом с какими деньгами? — поинтересовался он.

— Небольшими, — уверенно ответил капитан, и тут же назвал цифру, которая должна была обрадовать торговца недвижимостью:

— Максимум девятьсот тысяч!

И Рафи действительно был доволен — меньше чем за миллион ворваться в историю искрометно и бесшабашно — кому это удавалось? Смущало только одно — какое отношение капитан ВВС имеет к антологии.

— Я по гражданской специальности филолог, — вдруг объяснил Хилель. — Древнееврейский юмор, сатира времен І храма, история времен II — го, сарказм Торы, «Разве я сторож брату моему?» Я филолог — антоложист, составивший семь антологий — юмор бедуинов, черкесов, друзов и юмор других народов, у которых юмора вообще нет. Мне сорок лет, я сбил четыре сирийских самолета — могу я, наконец, составить антологию юмора своего народа?! Я вас спрашиваю?!

— Можете, — согласился Рафи, — только почему двенадцать томов?

— Послушайте, я прошел три войны — двадцать томов мне просто не осилить.

— Зачем двадцать? Мне кажется, вполне хватило бы семи — восьми.

— Вы издеваетесь, — сказал Хилель. — Антология шиитского юмора — девять томов, берберского — одиннадцать, а еврейского — семь?! Смотрите — капитан начал загибать пальцы: четыре тома — юмор восточно — европейских евреев, три тома — Эрэц Исраэль, том — Америка, том — Азия, том — Австралия, том — Африка…

— Я насчитал всего одиннадцать, — сказал Рафи.

— …и юмор евреев Антарктиды, — закончил Хилель.

— Вы уверены, что они там живут? — спросил Рафи.

— Можете не сомневаться! Евреи знают толк в холоде, они придумали холодильник. И потом — кем, по — вашему, был Амундсен?

— Наверно, евреем, — подумал Рафи, — хотя я о нем никогда не слышал.

— Может, африканских евреев объединить в один том с антарктическими? — осторожно предложил он.

— Вода и пламень! — возразил Хилель, — там — там и айсберг! Если хотите знать — африканским евреям следовало бы посвятить минимум две книги. Но, увы, мне уже сорок, — грустно закончил он.

Рафи задумался.

— Мне кажется, — произнес он, — что один том следовало бы посвятить юмору и сатире Гольдшлага.

— Совершенно согласен, — сказал Хилель, — упустил. Извините.

Никогда в жизни он не слышал о сатирике Гольдшлаге. Но такой крупный антоложист, как он, не мог в этом признаться.

— У меня есть довольно много смешных тостов, — продолжал Рафи, — смешно шучу с женой, сочиняю анекдоты.

Капитан ВВС понял, что Гольдшлаг — перед ним.

— Вот, например, — сказал Рафи, — ужасно смешной анекдот: Муж приходит домой, а жена на кровати…

— Слыхал, — прервал Хилель, — неужели это ваш?!

— Представьте себе!

— С него и начнем! — решил Хилель.

— Нет, начать лучше с другого: Жена приходит домой, а муж на кровати с…

— И это тоже ваш?! — Хилель сделал удивленные глаза. — Безусловно, начинаем с него! Итак, двенадцатый том — «Юмор и сатира Гольдшлага».

— Лучше первый, — осторожно предложил Рафи, — чтобы заинтересовать читателей всей антологией.

— Я не против, — согласился Хилель, — значит, приступаем?

— Где вы будете работать? — поинтересовался Рафи.

— Кто торгует домами, я или вы? Дайте мне квартиру, которую еще не продали, а когда я закончу антологию — вы ее продадите. Причем за двойную плату!

— Почему она станет дороже? — спросил Рафи.

— Потому что в ней создавалась бессмертная антология! И вы сможете с лихвой вернуть свои девятьсот тысяч!

Рафи долго смеялся, поил Хилеля коньяком, хлопал по плечу.

— Я вам дам квартиру недалеко от меня, — наконец сказал он, — мой юмор — спонтанный, если вдруг польется — чтобы вы были рядом.

— О’кей, — согласился Гур, — зарплата раз в неделю?

— Я вам дам все сразу, — сказал Рафи.

Хилель просиял.

— Но когда сдадите все двенадцать томов! Вам же не надо платить за квартиру.

— Я ем! — сурово предупредил капитан.

— Сытый желудок и юмор — несовместимы, — заметил Рафи. — Кстати, занесите это во второй том.

— Ваш юмор, кажется, в первом?

— Кто знает? Если польется — может быть и два…

Рафи посадил капитана на строгую диету — кофе, батон, круасаны, эменталь, в шабат — кура.

— В моей памяти вы останетесь несколько иначе, чем в памяти всего еврейского народа, — предупредил Хилель, и Рафи разрешил ему раз в неделю посещать китайский ресторан на рю Боеси.

Капитан поселился в мансарде, с видом на Сену. Он часто сидел у окна, смотрел на мирное небо, на баржи, и покуривал сигаретку.

«— Перекур, — думал он, глядя на летний Париж, — затяжка между двумя войнами..»

Наконец он приступил к антологии. В первый же вечер он отобрал три рассказа Кишона, два — Менделе Мойхер Сфорима и уже переходил к Гершеле Острополлеру, когда позвонил Рафи.

— Хилель, — сказал он, — зайдите, у меня полилось…

В салоне сидело человек семь. Гольдшлаг только что продал дом и заканчивал речь:

— Пусть в доме этом царит любовь, поскольку дом без любви все равно, что дверь без дома.

Все дружно засмеялись.

— Вы записали? — спросил Рафи и продолжал «…все равно, что дом без антологии, я имею в виду крышу…»

Гости опять заржали.

«— …или без фундамента. Это зависит от антологии…»

Следующий банкет был по поводу покупки. Рафи опять несло:

«— Покупка дома все равно, что женитьба — кот в мешке. Только жена денюшки приносит, а дом — уносит. Ха — ха — ха!.. Записали?..

Банкеты шли один за другим, Рафи постоянно острил — по дому в целом, по бетонным перекрытиям, по оконным переплетам, по отоплению и канализации. Не было детали, включая шторы, которой не коснулось острое и меткое слово Гольдшлага.

«— В большое окно можно выбросить даже толстую тещу», — шутил он. — «Плохая канализация — хуже запора». Записали?

Капитану было нелегко. В арабском небе он чувствовал себя уютней.

«— Лучше б я сбивал сирийские самолеты», — думал он.

Гур потерял аппетит, стал вялым, и у него появилась — как шутил Рафи — «плохая канализация»,

На одном из банкетов он поздравил Рафи с окончанием второго тома.

— Переходите к третьему, — сказал тот и тут же выдал:

«— Юмор должен быть, как еврейская селедка — соленым, свежим и сочным». Записали?

И приступайте‑ка к другим писателям нашего народа. Не надо забывать, что мы создаем крышу, пардон, антологию всего еврейского народа, а не фундамент, пардон, антологию Гольдшлага. Переходите к Шолом — Алейхему и прочим…

Прежде, чем перейти, Хилель решил немного передохнуть — он шатался по Парижу, сидел в кафе, ходил на бега, пил в ночных кабаках и с монмартского холма молился Богу.

— Всевышний, — говорил он, — спасибо тебе за то, что Ты мне даришь немного мирного времени в блаженной Франции, но сделай так, чтобы Гольдшлаг не забрал для своего юмора все двенадцать томов…

Он вновь засел за антологию. Россия, Польша, Литва — все катилось, как по маслу. Он подбирал рассказы и вставлял их в компьютер. Не составила труда и Западная Европа с Америкой. Но когда Хилель дошел до Бурунди, до Свазиленда, до Того — он никак не мог откопать там ни одного еврейского писателя, а тем более — юмориста. То же самое было с Индонезией. Ничего не давали Филиппины. Абсолютно отказывал Гондурас.

Недолго думая, Хилель начал создавать еврейскую литературу Гондураса. Он создал величайшего гондурасского юмориста еврейского происхождения Шмуэля Качабамбу, жившего на рубеже тринадцатого — четырнадцатого веков. Хилель создал в Гондурасе также процветающую еврейскую общину, о которой с большой теплотой и юмором писал Качабамба. «Не потому ли гондурасских евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» — спрашивал Качабамба.

Эту фразу Хилель стянул у Станислава Ежи Леца. А что страшного? Если ее мог сказать один еврей, почему ее не мог произнести другой, пусть и гондурасский?

Качабамбе он отдал также небольшую сатиру Джонатана Свифта и пару басней Эзопа…

На нигерийском небосклоне конца шестнадцатого века неожиданно взошла звезда величайшего еврейского юмориста Хайму Мбонго. У Мбонго было безрадостное детство. Нигерийские антисемиты истязали его и заставили в конце концов покраситься в черный цвет. Но в душе Мбонго оставался евреем.